В фантасмагорическом космосе социалистического государства лагерь выполняет
важную идеологическую роль. По замыслу своих создателей — и по настоящую пору
числящихся в вождях мирового социалистического движения — он является не простым карательным учреждением,
а наилучшим местом для перевоспитания человеческого материала и убеждения
его в непобедимости коммунистических идей. Именно ИТУ («истребительно-трудовое
учреждение»), любимое детище нового строя, делает очевидным и
наглядным примат материи над духом. Здесь выковывался прославленный советский
коллективизм, идеально нивелировался человек, отшлифованный до блестящей
пустоты в душе. Нормы социалистического общежития, поведения берут свое
начало отсюда, мутной жижей растекаясь по всей стране.
Лагерь по своему устройству напоминает монастырь, только вывернутый
наизнанку. Если в обители жизнь организована на началах свободного самоотречения
и сознательного выбора, то зона принудительно вгоняет человека в образ
животного, развязывает «низ», страсти, и убеждает в
истинности лишь одной сверхчеловеческой и над мирной силы — власти Главного
Писаря, держащего в своих руках нити управления Системой. Методично и
упорно из десятилетия в десятилетие на этом полигоне воспитывали говорящего
зверя. Туповатые вертухаи, не блещущие знаниями надсмотрщики умеют
использовать греховную сторону падшей природы Адама. От постоянной
сосредоточенности на зле, которым зона окружает заключенных, они
теряют образ Божий, утрачивают духовную почву и, обессилев, с
покорностью навеки превращаются в рабов материи (и, конечно, Слуг Народа,
которые ее организуют в общественный социум). Еще в лубянском застенке,
а потом за колючей проволокой владыке сразу бросилось в глаза, что
карательные учреждения страшны расслаблением воли, которое там
культивируют как единственную радость, доступную обрубку плоти. Душа
развращается навсегда, отказываясь от себя ради легко доступной грязи и
греха. «В концлагере... есть рассеяние, нет труда монастырской молитвы,
так ненавистного диаволу, следовательно, нет борьбы с бесами;
там некоторые неплохо устраиваются, как я видел собственными глазами».
Некоторые — слишком многие, миллионы, — соглашаются на смерть
завтра, лишь бы сегодня была чечевичная похлебка, из чего и родился
новый, советский, народ.
Лагерь наиболее полно воплощает естество падшего мира: постоянно творимое
насилие и взаимное поедание. Для уголовников и «воспитателей» (палачей) он — дом родной, но и всякую жертву
(и тех, кто не сломился на следствии и держится за свое достоинство) он
старается превратить в«своего», приобщить — чрез возбуждение греховных
наклонностей человеческой природы — к своему адскому мраку. Грязь, голод,
холод, позорное бесправие, унизительное сведение имярека к
инвентарному номеру, к скотским отправлениям и бессмысленному труду
загоняют людей в отчаяние, из которого нет выхода. Мировая бессмыслица
совершает на пятачке земли, огороженном вышками и опутанном колючей
проволокой, свою тризну, сооружает здесь свои капища.
Верующий, попадая в этот ад, вскоре обнаруживает, что
отбыть его, просто отмучиться не получается, ибо тьма требует всего
человека, засасывает в свой жернов, и надо как-то отодвинуться от
черной воронки, отгородиться, хотя ты и связан по рукам и ногам
своим бесправием. Если бы на свободе заботилось об узнике вольнолюбивое
общество, добивалось освобождения, требовало пересмотра дела... Но
нельзя мечтать о том, чего нет, что было еще осуществимо при
«проклятом» царском режиме; нечего надеяться и на почти уничтоженную Церковь.
Поэтому нередко церковные люди, попавшие в заключение «за религию»,
отказывались от принудительной работы, гноились в штрафных бараках
и карцерах, лишь бы, как формулировали они словами древнего пророка
Давида, «не ходить на совет нечестивых» (Пс. 1, 1). Известно, что
на Соловках такие «отказники»помещались в отдельном корпусе. В невольничьих
колодках верующие были совершенно беспомощны перед насилием как со стороны
карателей, так и «блатной кодлы». Писатель Олег Волков, более
четверти века путешествовавший по ГУЛАГу, сравнивал участь русских
узников христиан XX века с судьбой исповедников древности, которых выпускали на арену
цирка к хищным зверям. Тигры и львы, считал он, были милосерднее
человекоподобных хищников...
После долгого этапа, через всю страну, учитель и ученик прибыли
на край света, на окраину далекого Бийска, где в заречной части
города располагался центр алтайских «исправительных» учреждений. Лагерь
встретил их огромным полотнищем, протянутым во всю длину административного
здания, на котором аршинными буквами была выведена назидательная надпись: «Социалистическая собственность
есть вещь священная.
В УРЧе (учетнораспределительной части) происходил медицинский осмотр
новоприбывших заключенных, записывали их анкетные данные, выясняли
профессии. Молоденькая фельдшерица Зина Петруневич (тоже 58 статья) заполняла,
склонившись над столом, карточки на вновь прибывших «пациентов» и
вдруг услышала прозвучавшие рядом необычные слова, что-то церковное. «Что
такое? — встрепенулась она. — Кто говорит?» В стороне, у соседнего стола,
вновь зазвучала странная речь:
— Ваша специальность?
— Кормчий.
С интересом обернувшись, увидела в спину обнаженного по пояс,
худого высокого зэка...
Четверть века молитв, строгого уставного поста, отказа себе во
всем, что скрашивает и без того скромное существование рядовых людей,
десятилетия надежд и непрекращающихся усилий сделать действительность
более милосердной и согласной с евангельскими началами — все пошло насмарку,
развеялось как дым. Какой смысл находиться в мире, в котором нет
места Христу? Епископ решил не жалеть себя и не принимать условий новых
рабовладельцев, а неукоснительно идти узкой тропой «в вечный немеркнущий
свет» Небесного Иерусалима. Он готов был сложить свои кости, лишь бы не
затянуло болото малодушия и дебелого бездарного безбожного существования ради
«куса хлеба» (но понимал, что «теперь "чистое" юродство — с
обличениями, резкими поступками и тому подобным — невозможно; его должно
заменить "чудачество"»). Уже в полусумраке товарного вагона,
невольником путешествуя на восток, невидимой тканью пламенеющего
сердца осязал, как близко подошел к нему мир потусторонний, в
котором улавливались, проступали очертания будущего скитальчества.
Из набросков к автобиографии. «Когда ехал по этапу на
Алтай, дорогой было показано, что меня ожидает в первый год (даже
само место ссылки, забор...) а когда по Алтаю ездил, каждую ночь
видел то, куда повезут дальше и какие встретятся искушения»
...
Сразу после прибытия на зону нескладного длинного «Дурака» урки
обворовали начисто, вплоть до оловянной ложки. В этот же день,
вопросив Бога, епископ услышал голос: «Здесь есть наша девушка» — и после молитвы получил указание,
кто она. Это была Зина.
Вскоре после вышеупомянутого случая при приеме новоприбывших заключенных,
когда она невольно обратила внимание на «кормчего», к ней подошел
молодой человек со светлым выражением лица и, представившись иеромонахом
Киприаном, сказал: «Среди нас находится епископ, ему был голос: в лагере
есть наша девушка. Эта девушка — вы. Помогите владыке с вещами, его
обокрали». Так она узнала, кто такой «кормчий». Уркаганы «уважали»
врачей, и когда Зина велела им: «Все, что взяли, верните»,
— ее послушались и быстро принесли украденное.
Она была поражена, и не только потому, что владыка догадался о
ее религиозности и обратился к ней за помощью. Не так давно, пройдя чрез
знаменитую Бутырку, она по приговору «тройки» получила три года по 58й
статье как раз по доносу сломленного на допросе епископа, которому как-то
оказала существенную помощь. И навсегда для себя решила: «Ни с каким архиереем
больше не иметь дела».
По происхождению Зина была сербка (и фамилия ее правильно читается на сербский
лад: Петруньйович), родилась в семье киевского протоиерея,
настоятеля Ольгинской церкви (и одновременно законоучителя), о.
Саввы. Митрополит Киевский Антоний (Храповицкий), уезжая из города ввиду
приближавшейся Красной армии и уже сидя в вагоне поезда, предложил ему
отправиться вместе в свободный мир, но священник отказался. Позже,
когда обновленцы захватили Лавру, он приютил в своем приходе
изгнанную монашескую братию (в народе говорили: «принял Лавру»). Попал в списки
неблагонадежных, неоднократно арестовывался и в конце концов оказался в
сибирском концлагере.
Воспитанная в патриархальной благочестивой семье (помнила еще, как
дедушку, о. Михаила Петруневича, почитал народ за его благочестие)
— с трех лет дети наизусть читали молитвы, от младенчества приучались
давать милостыню, — Зина обладала открытым, доброжелательным ко
всем характером. Поэтому для нее естественно было навещать гонимых. Устроившись
работать в лучшую киевскую клинику к известному хирургу Пхакадзе, что
давало широкие возможности для помощи преследуемым собратьям (и малодушного
архиерея поддержала тем, что выписала какую-то медицинскую
справку, облегчавшую его участь, а он, надеясь выторговать у
властей свободу, донес о своей благодетельнице), она ездила в места
ссылок, посещала заключенных в лагеря духовных лиц, провозя на себе
Св. Дары.
Она обладала хорошим голосом и в тюремной камере пела духовные песни.
Следователь на допросе попросил исполнить «Странника» — это был ее «коронный
номер».
— Птичка в клетке не поет, — ответила Зина.
Очутившись в беспощадных жерновах карательной системы, она,
несмотря на природную жизнерадостность, пребывала в отчаянии.
«Какая я несчастная!» — жалела себя постоянно. Но — редкое везение, в
Бийске ее оставили прилагерной медчасти на должности врача. Медицинский
персонал, набранный из «заключенного контингента» (среди сотрудников
больницы встречались и верующие), обладал в те времена значительными
привилегиями. Отдельное помещение для жилья, улучшенное питание,
сменная работа, право свободного выхода за пределы зоны.
Когда владыку через некоторое время определили в партию зэков,
угонявшуюся в горы, на строительство дороги, к ней вновь
подошел Киприан с просьбой о помощи, иона все же включила Беляева в
список больных, которых должны повезти машиной. К этим двум невольникам
она испытала доверие: так началось их сближение, так в земном аду (по
слову Христа: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них»)
епископ обрел новую духовную дочь.
Позже, пользуясь своим положением, Петруневич вызывала
юродивого к себе в санчасть для осмотра и, сидя напротив него,
исповедовалась. Ей исполнилось в это время 25 лет, характер
энергичный, веселый, внешность привлекательная; в лагере за ней
увивалось много ухажеров, и ей нравилось внимание мужчин. Владыка ее
одергивал: «Разве за этим тебя Господь сюда прислал?» Но на исповеди всегда
держалась откровенно и искренне, и епископ был этим неизменно доволен.
(Уже в Киеве он высказал другим то, что подметил в ней давно: «Зину
Господь слышит, потому что она девица, и ей дано поэтому кое что
предвидеть».)
Этапировали владыку на один из дальних лагпунктов вблизи Семинского
перевала, в горную живописную деревушку с мрачным названием Топучая.
Машина с больными мчалась по узким горным дорогам,
словно на гонках, шофер и охрана были навеселе. Здесь в числе
других каторжников работала духовная дочь даниловского старца архимандрита
Георгия Елена Чичерина (1908 г. р.), оставившая свои лагерные
воспоминания. Однажды она увидела, как на пригорке вблизи селения,
лежавшего в болотистой долине, со всех сторон окруженной горными
кряжами, появился новый московский этап, среди которого находились
епископ и его воспитанник.
Система алтайских лагерей снабжала рабской силой могущественное ведомство
«Шосдорстрой», прокладывавшее Чуйский тракт, автомобильную дорогу в
Монголию. Частично этот тракт (тянулся на протяжении 625 километров от Бийска
до границ Маньчжурии) уже в царское время, с 1903 по 1913 годы, был
приспособлен для колесной езды, но во многих местах путь шел по каменистой
почве, часто по сырому грунту (в ненастную погоду превращавшемуся в
грязь), усыпанному обломками гранита. Кремлевские вожди, не
забывавшие присматривать за судьбами азиатского континента, объявили
строительство автотрассы стратегической задачей государственного значения,
отведя на ее выполнение четыре года. Отрядили сюда людишек,
непригодных для жизни в социалистическом рае и не прошедших в узкие врата
советского Уголовного Кодекса (лишь вблизи границы их заменяли вольнонаемные
рабочие), вооружив их доисторическими орудиями производства (кайлом,
тачками и лопатой). Как в древних рабовладельческих империях,
всякое строительство должно для надежности полагать в свое основание
обильные человеческие жертвоприношения.
И не только в древних. Уже находясь на свободе, владыка натолкнулся
на знакомые сюжеты в книге Андре Жида «Путешествие в Конго».
Положение туземцев во французских колониях в Африке в чем-то напоминало
состояние русских крепостных крестьян, а еще более походило на жизнь
современных советских рабов — зэков. Одной из главных задач колонизаторов была
забота о создании сети хороших дорог для транспортировки грузов. Эту важную
стратегическую цель ставила перед собой французская администрация. «Так было
нужно, — писал в отчете один из тамошних чиновников. — Вопрос снабжения
важнее всех остальных, оружие, боевые припасы, товары для обмена
должны передвигаться». А потому конголезцев безжалостно сгоняли из их деревень
для прокладки очередной трассы или же впрягали в «режим обязательной переноски
грузов», что вело к вымиранию населения, к запустению края.
Писатель мог наблюдать несчастных, потерявших человеческий образ
негритянских женщин, работавших над починкой дороги под тропическим
ливнем. «Многие из них кормили грудью младенцев, не переставая
работать. Приблизительно через каждые двадцать метров по сторонам дороги
попадаются большие ямы около трех метров глубины. Из нихто эти бедные труженицы
без всяких рабочих инструментов доставали песчаную землю для насыпей. Не
раз случалось, что рыхлая земля обваливалась, засыпая женщин и
детей...» А когда аборигены какой-либо деревни отказывались выполнять
приказания начальства, расправа была сурова. «По дороге сержант Иемба
забирал в каждом поселке по два или по три человека и, заковав их,
уводил с собой».По прибытии в Боданбере началась расправа. «Двенадцать
человек были привязаны к деревьям... Все привязанные были расстреляны
сержантом... За этим последовало зверское избиение женщин, которых
Иемба закалывал ножом. Наконец, захватив пятеро маленьких детей, он
запер их в хижине и поджег ее». Выделенные курсивом слова были подчеркнуты
епископом; они красноречиво говорят о тех ассоциациях, которые возникали
в его сознании при чтении. Он также строил стратегическую дорогу на границе с
Маньчжурией и наблюдал похожие картины пыток своих собратий по неволе.
Французские колонизаторы в Африке и советские коммунисты в России преследовали
отчасти схожие задачи по взнуздыванию и беспощадной эксплуатации местного
населения. Только французские власти действовали с оглядкой на общественное
мнение в своей стране, и потому не с таким размахом и неистовством... За
что же любимой стране посланы такие звероподобные правители, одержимые
неслыханным презрением к своимсоплеменникам?
Через несколько дней после прибытия этапа Чичериной представился «молодой
мужчина в синей холщовой куртке», сразу вызвавший у нее доверие и
симпатию. «С его открытого, благородного лица смотрели на меня большие
светлые глаза». Выяснилось, что он священник и сидел в камере с ее
старшим братом. Интересно, что для девушки, еще малоопытной в духовном
отношении и плохо разбиравшейся во внутрицерковных направлениях (архимандрит
Георгий, например, велел своей молодежи не вникать в суть разделений,
возникших в Церкви в связи с «Декларацией»), главным при встрече с
братом во Христе — причем при встрече в экстремальных житейских условиях —
являлся вопрос: не еретик ли он? С присущей ему мягкостью о. Киприан развеял
возникшие опасения. «Не зная, что в лагере с духовных лиц снимают
облачение и стригут волосы, — пишет Елена Владимировна Чичерина, —
и решив, что он, наверное, обновленец, я строго спросила,
какой он ориентации. На это, улыбаясь, он ответил, что
работал в канцелярии Синода в Москве. Тогда я пригласила его к нам. Мы...
вскоре подружились»493. Скупые строки
воспоминаний рисуют гармоничный, иначе не скажешь, характер,
внимательного и доброжелательного человека, за обликом которого
угадывается аскетический опыт и умелая рука подлинного воспитателя. (К
Чичериной, которую не знал лично, подошел не сразу, сначала
«приглядывался к походке» женщин и наконец точно определил ту, которую
искал.)
«Чудная, светлая личность был этот о. Киприан. Всегда ровный,
светлый, ясный, на вид русский витязь, полный сил и
здоровья». Мелочная зависть, въедливая злоба и в конце концов смертельно
опасная ненависть избирают таких открытых к добру людей, где бы те ни
находились, своей удобной мишенью. Поставили его сразу на тяжелые
земляные работы. Потом за честность назначили кладовщиком, но честность
его же и погубила. «За... неподкупность, нежелательную для окружающих,
его оклеветали и отправили в штрафную командировку к самым отъявленным
разбойникам и жуликам. Много пришлось ему претерпеть... Но он все побеждал
своей кротостью. Будучи дневальным в палатке этих разнузданных людей, он
им не перечил, не укорял, старался услужить (дневальный следит за
печкой, за сушкой одежды, за кипятком), любил их, и когда
вскоре умер в больнице в расцвете лет, то один из них вспоминал о нем со
слезами».
Кончину любимого ученика предскажет учитель. Но это еще предстоит впереди.
А пока, привезенный в качестве
рабсилы на укладку дороги,
епископ на работу не вышел, на вопросы не отвечал и вскоре был отправлен
назад в Бийск. Он твердо осуществлял задуманное — перевоплощался в сошедшего с
ума мира сего, не в притворца «придурка», а в самого настоящего,
взаправдашнего. Это позволяло не подчиняться лагерной системе, быть
от нее в какой-то степени свободным, могло, при удачном стечении
обстоятельств, защитить от ее стальной хватки, затягивающей
навсегда в жерло смерти, телесной или духовной. Но в любой момент —
прежде чем начальство и солагерники признают его «больным» и согласятся с его
правом на свободу от режима «исправительного учреждения» — жесткие условия игры
в «дурачка» могли стоить ему жизни.
Служители советских карательных органов всегда смотрели на психически
больных как на обременительный для государства баланс, который при первом
подвернувшемся случае стоит сбросить с довольствия, пустить в распыл.
(Официальные лица в неофициальной обстановке доверительно — или в пылу гнева —
сообщали, что в случае военных действий, обострения внутреннего
положения психов предписано уничтожать. Политика Гитлера в этом отношении была
для них образцом разумности.)
Но другого пути для Беляева не существовало. Еще лишь соприкоснувшись со
звериными нравами зоны, уже испытывая давление со стороны врага,
когтящего сердце тоской, он решает не сворачивать в сторону
компромиссов, даже если придется умереть.
«Дело было в первые дни приезда на Алтай, — вспоминал он. — Скорби были
еще только впереди, а я уже, похоже, стал унывать, или
просить Бога о помощи, или еще что-то в этом роде... И вот видение,
лег после обеда отдохнуть, и заявляется диавол, черный,
лохматый, с рогами, и стал меня душить. И голос — не то мой с
гневом, не то со стороны: "Ешь, ешь, ешь, если
тебе Христос позволил!.."
Из этого надо было вывести заключение, что, во-первых, не
всегда получишь помощь <в ответ> на молитву, ибо и Господь не услышан
был: а) в саду Гефсиманском, б) на кресте...
Потом я это испытал бесчисленное количество раз, хотя и получал
извещение от Бога, что Он слышит мою молитву.
Во-вторых, что сатана сам ничего не может, <если то не будет
попущено> от Бога...»
Владыка постоянно творил умную
молитву, вернее, она в нем струилась, была «самодвижной»
(глядя на его тюремный снимок, это понимаешь каким-то шестым чувством).
Возможно, просил Творца, чтоб укрыл в тихом, пусть самом убогом,
углу и позволил вязать ткань добрых положительных дел, вместо того
чтобы постоянно противостоять злу, идти без передыха по канату над
пропастью? Но небо как бы оставалось глухим, продолжали терзатьдушу бесы
во плоти. Не настал ли час неизбежной расплаты за ту «тишину», которой
пользовался при Евдокиме? Рано полученное епископство не уравновешивалось ли
теперь необходимым уничижением, умалением предельным? И Церковь,
великая, обнимавшая недавно миллионы православных,
располагавшая тысячами храмов, не свелась ли в эти годы к
внутренней клети горстки ее верных детей? Промыслительно посланные
очистительные страдания, свободно принятые, потом обернутся
желанным и чудесным выходом.
В бараках царил настоящий содом, урки избивали слабых,
приводили женщин-рецидивисток, которые голыми расхаживали среди
нар.
В женском корпусе та же картина: у Зины была своя каморка — знак
привилегированного положения, одна из зэчек приводила потихоньку в барак
мужчину и «укладывалась с ним тут же у ее комнаты между коек на полу. Другой
раз они устроились на крыше, у всех на виду». Кавалеры приходили к своим
пассиям танцевать Из-за матерщины и адского быта
владыка весь день проводил под открытым небом, блуждая в своей длинной
сатиновой рубашке возле барака; то начнет что-то шептать, то, став на
колени, возденет руки, а потом заплачет, закрыв лицо
ладонями. На работу — в головной зоне на окраине Бийска — не выходил («Не хотел
на советскую власть работать», — несколько упрощенное объяснение его
последней келейницы). Из-за этого его отправляли то на один лагпункт, то
на другой. Переводили то в штрафной барак на уменьшенный паек (100 граммов
хлеба и миска бурды) то в слабосильную команду. Исхудал так, что
превратился вщепку. Если приводилось есть — ел всегда медленно, тщательно
пережевывая пищу: так создавалось ощущение сытости. (Позже говорил:
«Пережевывай <каждый кусок>до 80 раз».) Как психически больной (а таковым
его считали все, даже верующие) получил неписаное право разговаривать
только с тем, с кем ему самому хотелось, и потому почти всегда
молчал или же изрекал нелепости. В баню не ходил и три года своего срока не
мылся. Белье не менял; оно на нем все истлело.
Одна из бывших заключенных вспоминала: «От работы в лагере владыка
отказался — бить дорогу из камней, что лежала от Бийска до Маньчжурии. За
это ему дали минимальный паек... Определили жить в бараке, в котором
помещены преступнейшие из уголовников, где постоянно звучала матерщина,
рассказы о воровских и преступных делах, насущных по их состоянию.
Потому он большую часть дня проводил в прогулках возле бараков, где
первый раз увидела его. Жаль его было»
Несколько лагерных медработников, также отбывавших срок за религию,
приметив в этом «шизофренике»прозорливый ум и духовный опыт,
прониклись к нему уважением и стали помогать. Случилось это не в один
миг, и даже не в какой-то определенный период времени, а
постепенно, растянувшись надолго, на весь лагерный срок. Верующие
знали, что среди них находится епископ, но это не сделало их
внимательнее, не обострило внутреннее зрение(не говоря уж о том,
что ни у кого — кроме Петруневич, которая свое знакомство с
владыкой восприняла как знак свыше, — не возникло побуждения искать
духовного руководства или, как в древних житиях, объединиться
вокруг него в тайную, и конечно «контрреволюционную», общину). Все
были равно придавлены бедой и видели в ненормальном только несчастного. И
жалели, конечно. Только столкнувшись со случаями поразительного
предвидения им будущего, стали присматриваться к нему... (и сохранили в
памяти то, что рассказывается сейчас на этих страницах).
Татьяна Михайловна Широкова, санитарка лагерной больнички, также
воспринимала («по простоте души») владыку ненормальным и, жалея его,
частенько подкармливала, всегда приговаривая: «На тебе,
Беляев, покушай» В долагерной жизни
псаломщица Ильинской церкви села Лупичи Вятской области, «чадо Божие
поистине» (так отозвалась о ней ее подруга в разговоре с автором этих строк),
она пользовалась уважением среди верующих за простоту и прямоту
характера. Ей дали 10 лет, срок, с которым она никак не могла
примириться и молилась так: «Нет, Божья Матерь, 10
лет я не согласна, это много. Пожалуйста, возьми на Себя два с половиной
года. И ты, святитель Николай, возьми на себя два с половиной года.
Угодник Божий Илия, я у тебя псаломщицей служила, читала,
забери и ты два с половиной года. А <оставшиеся> два с половиной
года я выдержу». При этом мысленно воображала лики Божией Матери,
святителя и пророка. «Я и руками разведу, и головой покачаю,
точно с живыми беседую».
Она пребывала как бы в тихом отчаянии, и Беляев нашел необычную
возможность ее поддержать. Однажды он осведомился, какой у Татьяны срок,
и, получив ответ, сказал: «Кто тебе дал эти десять лет?» — и,
не дожидаясь ответа, продолжил: «Мужик». А затем, показав
пальцем на небо, прибавил: «Там у тебя другой срок. Жди радости в Ильин
день».
Через два месяца после этого разговора, проснувшись ранним утром в
Ильин день, — рассказывала позже Таня, — «я почувствовала,
что душа моя из лагеря ушла. Все ликует внутри». Заступив на смену
пораньше, чтоб быстрее сделать всю положенную работу, прощалась с
больными, говоря, что освобождается: «Пою вас чаем в последний раз».
— Как? Ты писала заявление?
— Писала.
— А куда подавала? И что, уже ответ пришел?
— Нет, не пришел.
— Да ты фантазерка! — смеялись над ней.
И вдруг вызывают ее в контору и вручают бумагу об освобождении:
«Оформляйте, Широкова, документы».
— Вы не шутите? — то заранее ликовала, а то уже и не верит.
— Разве такими вещами шутят?
«Молитва ее и предсказание владыки исполнились. Она пробыла в заключении
два с половиной года», — заключает свои воспоминания ее соузница.
Заключенной Марии Кузьминичне Шитовой, из духовных детей архимандрита
Георгия (Лаврова), не имевшей полного медицинского образования,
пришлось заведовать лагерной больницей. Она сочувствовала Беляеву,
но считала его больным. «Пришла мне мысль послать его в Томск, — рассказывала
она, — в психиатрическую больницу. На воздухе, в одиночестве
провела с ним подробную беседу, но ничего осмысленного не услышала. С диагнозом "шизофрения"
отправила его в Томск, откуда его, продержав несколько месяцев,
вскоре вернули — психиатричка была забита по настоящему опасными
сумасшедшими».
Волевая, энергичная женщина, она намеревалась вновь поместить
несчастного в психушку. Но один случай переменил ее взгляд на странного зэка.
«Как врачу, мне была полная воля, ходила в белом костюме куда
хотела, и никто не цеплялся. И вот я пошла в церковь, причастилась
(конечно, никто не знал, что я ухожу в церковь), прихожу
назад... Сразу же у ворот попадается Беляев и низко кланяется: "С
принятием Святых Тайн, монахиня Михаила". Я чуть не упала со страху.
А про себя соображаю, что это ему разболтали девчонки, чада о.
Георгия, мои подельницы. Разозлилась. "Гады вы, гады, —
думаю, — надо же психу рассказать, что я монахиня!"
В медчасти я напустилась на них:
— Ах, болтушки, болтушки, все рассказали! Вы что,
хотите, чтоб мне еще десятку прибавили?
— Да что рассказали-то?
—Что я мать Михаила.
—А ты разве Михаила? Мы и не знали.
...Вечером спрашиваю его: "Откуда вы узнали, что я
монахиня?"
Если угодно, извольте скажу, — смиренно отвечал
(смиренный был). — Когда я первый раз вас увидел, то как бы огорчился. Вы
были хорошо одеты. И у вас такой румянец на всю щеку. Все расспрашивали,
где я был ранее и что делал. Я не отвечал. И вы долго меня испытывали,
чтоб послать в Томск. "Кто она такая?" — спросил я. Мне
показали высокую рожь, и вы выходите из нее в мантии. "О, она,
оказывается, манатейная", — подумалось мне. А за вашей спиной
стоял архистратиг Михаил» Но только перед освобождением (последовавшем в 1935 году) Мария Кузьминична
пришла просить прощения, что не кланялась «больному» в землю, как
епископу: «Потому отдам долг сейчас», — сказала и упала ему в ноги. «А мы
еще увидимся. Вы меня еще в Москве встречать будете», — проронил он. Немногие слова, произнесенные им, оказывались
полны значения и вполне конкретного знания о скрытых для других обстоятельствах
и настоящего, и будущего. Так, он предсказал смерть любимого ученика. Еще перед отправкой в психушку
неожиданно обронил при Зине: «Среди лета умер Нелидов». Обеспокоившись,
она отправилась на штрафную командировку, где тот находился,
и застала его в здравии, загорелым, полным сил, с
кайлом в руках на прокладке «проклятого» тракта. Но вскоре (16 июня 1934 года)
пришло известие о смерти Киприана от дизентерии.
Примечание: Киприан похоронен в урочище Кор- Кечу.
|
